— Хватит орать! Квартира моя, и ни одного человека тут не пропишу! — крикнула Катя матери.
Хлопок двери прозвучал как выстрел. Гулко, окончательно. Звук отдался в стенах — свежевыкрашенных, чистых, белых — и повис в воздухе, как финальная нота в ссоре, которую она не хотела начинать, но не могла больше избегать.
Катя осталась стоять в прихожей, облокотившись о дверь, закрыв глаза. Её дыхание сбилось, сердце колотилось. Гнев всё ещё жил в ней — острый, обжигающий — но глубже, под ним, шевелилась усталость. Тяжёлая, накопившаяся за годы. Она чувствовала, как дрожат пальцы. Не от страха. От того, что больше не хочет быть хорошей, удобной, послушной.
Она глубоко вдохнула. Воздух в квартире был прохладный и пах краской и мылом — как будто сама квартира выдыхала облегчение вместе с ней.
Было начало девятого. Пятничный вечер. Шум города доносился сквозь плотно закрытые окна — машины, чьи-то разговоры, лай собак — обычные звуки, но теперь они казались ей чужими. Здесь, в этой квартире, наконец-то наступила тишина. Её тишина.
Катя шла к этому моменту восемь долгих лет.
В двадцать три она взяла ипотеку — тогда ей казалось, что за плечами выросли невидимые крылья. Или, может быть, цепи. Она подписала договор с банком, как будто подписывала присягу. Коллеги крутили пальцем у виска, мать сказала: «Ты с ума сошла. Без мужа, одна, в кредит?»
Но Катя знала: если не сейчас, то никогда.
Сначала — серая однушка с облупленными обоями, течью в ванной, скрипучим полом. Потом — подработки, недосып, кофе на ходу, «отпуска» на балконе. Вместо отпусков — замена труб. Вместо украшений — мешки с цементом. Вместо выходных — таблицы расходов и списки закупок.
И вот, спустя восемь лет, она сделала последний платёж.
Теперь это её квартира. Целиком. Без оговорок. Без долгов. Без «если».
Она достала ключи, повертела в руке, прислушиваясь к звуку — как колокольчик. Этот звук всегда был для неё маленьким личным гимном победы: «Ты дома. Ты выстояла. Это твоё».
Квартира сияла. Свежеуложенный ламинат в коридоре блестел, ванна пахла новым герметиком, шторы в гостиной были ещё с ценниками — Катя только вчера их повесила. Даже старый комод, перекрашенный в белоснежный цвет, словно обновился, стал её союзником.
И именно в этот момент — когда казалось, что мир, наконец, начал принадлежать ей — раздался звонок от матери.
Голос был сначала мягкий, осторожный.
— Катюша, у меня просьба. Временная. Ты ведь знаешь, как Саше тяжело…
Катя сразу напряглась.
— Что ты хочешь?
— Пропиши его у себя. Он работу ищет, прописка нужна. Всего на пару месяцев, — говорила мать.
И снова — это «всего». Это «на чуть-чуть». Эти слова, за которыми всегда прятался капкан. Она знала, как это работает. «Поживёт недельку» — обернётся годом. «Только вещи поставит» — означает, что ты будешь обходить его грязные кроссовки по утрам. А потом — друзья, пиво, лень. А она снова — гостья в собственном доме.
Катя слушала, стискивая зубы. Она знала: если уступит — себя больше не найдёт.
А потом… сорвалась. Слова вырвались с болью и яростью:
— Хватит! Это МОЯ квартира. Я её САМА выплатила. И я не собираюсь тут никого прописывать! Ни его, ни тебя, ни ещё кого-то! Это МОЙ дом!
На том конце повисла тишина. Потом — тяжёлый вздох.
— Вот ты какая. Эгоистка. Всё только себе. Семья тебе — никто.
Катя не ответила. Она просто повесила трубку.
И теперь — стояла здесь. Среди белых стен. Среди своей тишины.
Она прошла на кухню. Свет мягко отражался от белоснежной плитки. На подоконнике — её любимый фикус. В шкафу — только её посуда. На холодильнике — фото с подругами. Всё в этом доме было её выбором. Ничего — не навязанное. Ничего — не случайное.
Она достала бутылку минералки, налила в бокал. Глоток за глотком возвращал ей равновесие. В голове крутились воспоминания.
Как она в детстве мечтала о своей комнате.
Как брат ломал её игрушки.
Как мать всегда говорила: «Саше нужнее».
Как её «я» всегда откладывали «на потом».
Но больше — не откладывается. Она вернула себе право быть собой.
С кухни она прошла в гостиную. Присела на диван. На том самом, который сама собирала по инструкции, сидя ночами с отвёрткой. Её диван. Её квартира. Её правила.
Телефон завибрировал. Сообщение от мамы:
«Не хочу знать такую дочь. Ты нам больше не родная.»
Катя уставилась в экран. Ни слёз, ни гнева. Только — тишина.
Она перевернула телефон лицом вниз.
И тихо сказала:
— А я наконец-то стала родной сама себе.
