Хочу выгнать свекровь из дома — сказала я мужу — Не знаю что будет дальше.

Моя свекровь, Елена Петровна, любила контролировать. Она любила, чтобы все было по-её, от того, как нужно варить борщ, до того, когда именно и с кем я должна разговаривать по телефону. Последнее время я чувствовала, что задыхаюсь. Будто кто-то большой, тяжелый и абсолютно бесцеремонный, медленно, но верно выдавливает из меня жизнь, воздух, саму возможность дышать в собственном доме. А ведь этот дом был моим — моим в полном смысле этого слова. Квартира досталась мне от любимой бабушки, царствие ей небесное. Доля в ней была и у Димы, но основной вклад и все обустройство было на мне. Но, увы, порой права на бумаге мало что значат, если твой мир поглощает тайфун по имени «Елена Петровна».

А началось все так невинно, так… по-семейному, что ли. Шесть лет назад, когда Елене Петровне, тогда еще такой, какой я ее запомнила с первых дней нашего знакомства – сильной, яркой, шумной – вдруг понадобилось где-то переждать «всего-то пару месяцев» ремонта в их старой, родительской квартире. Их дом, большой, четырехкомнатный, требовал капитального обновления. «Всего-то пара месяцев, Анечка, – щебетала Елена Петровна, – мы вам мешать не будем, мы же люди интеллигентные». Я тогда даже обрадовалась. Думала, наконец-то сможем сблизиться, станем настоящей семьей. Наша квартира хоть и не гигантская, но вполне себе просторная, три комнаты, нам с Димой хватало. И на двоих взрослых людей место найдется. К тому же, Дима — мой муж, а значит, и его родители – мои родные люди. Я так искренне верила в это.

Елена Петровна не просто жила у нас. Она жила нами. Контролировала мой холодильник, мою плиту, мои кастрюли, мои нервы. Стоило мне купить новую пачку чая, как свекровь тут же возникала на пороге кухни:
— Аня, а зачем тебе такой дорогой? Мы же простой пьем. У тебя деньги что, лишние?
Я вздыхала. Дима, как всегда, молчал, уткнувшись в телефон. Его девиз: «Лишь бы не было войны». А война была каждый день, маленькая, подспудная, изматывающая.

Апогей наступил, когда я решила сделать ремонт в спальне. Старый обои пожелтели, хотелось чего-то светлого, свежего. И, конечно, детскую комнату приготовить. Мы ведь с Димой все еще планировали малыша. Это было моим заветным желанием, и я уже даже представила себе крошечную кроватку в углу и пестрые обои с зайчиками.
— Мам, – робко начала я как-то вечером, обращаясь к Диме, – мы тут с Димой решили… Может, пора вам… ну, в свою квартиру вернуться? Или хотя бы начать искать что-то постоянное? Ремонт ведь давным-давно закончился.
Я произнесла это, будто бросила гранату. В воздухе повисла звенящая тишина. Анатолий Степанович, мирно читавший газету, откашлялся и быстро скрылся в гостевой комнате. Дима, кажется, побледнел. Елена Петровна медленно подняла на меня взгляд, ее глаза сузились.
— Что ты сказала, Анечка? – вкрадчиво, даже слишком сладко, произнесла она. – Я, кажется, не расслышала?

Моё сердце забилось, как пойманная птица. Я знала, что за этим «сладким» голосом скрывается буря.
— Я говорю, может, вы бы… — я запнулась, пытаясь подобрать слова. — Мы бы хотели нашу спальню обновить, и детскую подготовить…
И тут она взорвалась. Громко, пронзительно, так, что, казалось, стекла задрожали.
— Ты разрушаешь семью! – визжала свекровь, подскакивая со стула. Ее лицо налилось багровым, вены на шее вздулись. – Но я не позволю тебе выгнать нас из квартиры, как собак! Ты что же, совсем стыд потеряла?! Мы – твои родители! Мой сын, твой муж – он наш сын! А ты… ты! Хочешь его против матери настроить?!

Я стояла как вкопанная. Слезы выступили на глазах от такого напора. Мне хотелось кричать, ответить ей, что это мой дом, моя мечта о ребенке, моя жизнь, которую она перевернула с ног на голову. Но слова застряли в горле. В такие моменты я всегда цепенела. Я смотрела на Диму, ища поддержки, но он, как всегда, уткнулся взглядом в пол, сцепив руки в замок. «Лишь бы не было войны» — так, кажется, он думал. А я была на грани этой самой войны. На этот раз уже не маленькой.

После той истерики Елена Петровна перешла в открытое наступление. Она начала вести себя как истинная мученица, на каждом углу жалуясь на меня. Соседкам по лестничной площадке, моей собственной маме по телефону (разумеется, не упоминая, что это я предложила ей съехать, а просто «Анечка стала такой странной, такая невыносимая!»), своим подругам, которых приводила к нам домой под видом «чаепития», а на самом деле – для обмена сплетнями.
— Вот, видите, девочки, – начинала она громким шепотом, чтобы я, конечно же, слышала из своей комнаты. – Мы ей тут помогаем по дому, продукты покупаем, а она… А она нас выгоняет! Говорит, тесно ей. А то, что мы родная кровь, что мы ее кормим, поим… Это ничего!

Я слышала эти слова, лежа на кровати и вглядываясь в потолок. В голове крутилась мысль: «Как же так? Кормим, поим? Это вы у меня живете, мои продукты едите, мой свет жжете!» Но гнев был таким сильным, что не давал и слова произнести. Он лишь душил меня, как туман, заполняя легкие и не давая выдохнуть.

Дима, конечно же, метался между нами. С одной стороны – жена, которая, очевидно, на грани нервного срыва. С другой – мать, которая умела так виртуозно играть на его чувстве вины, что казалось, она – режиссер своего собственного трагического спектакля.
— Ну, Аня, ну потерпи! – шептал он мне по ночам, когда Елена Петровна и Анатолий Степанович уже спали. – Мама же пожилой человек! Куда они пойдут? Они же ремонт свой сделали, но там, видишь, коммуникации старые, прорвало у них трубу. Не могут они пока туда въехать.
Я знала, что это ложь. Не было никаких прорванных труб. Давным-давно, года четыре назад, я случайно увидела в ноутбуке Димы фотографии, где Елена Петровна стояла, счастливая, на фоне их свежеотремонтированной квартиры. На кухне был новый гарнитур, в спальне – блестящие обои. Они все это время могли жить там! Просто… они этого не хотели. Им было удобно здесь. Все бесплатно, на всем готовом. И еще и права качать можно.

— Дима, – пыталась я достучаться до него, – неужели ты не видишь? Они просто не хотят отсюда уезжать! Они продали ту квартиру, помнишь? Сказали, деньги нужны на лечение дедушке. Но дедушка, царствие ему небесное, так и не дождался этого лечения. А деньги… где деньги?
Дима отмахивался. «Мам, ну это… личные дела родителей. Зачем тебе это? Главное, что они с нами».
И вот тут, когда он произносил эту фразу «с нами», внутри меня что-то обрывалось. Я ведь тоже была «с ним». И чувствовала, что теряю себя, теряю нас, теряю наш дом.

Я начала просыпаться посреди ночи, вздрагивая от любого шороха. Мне казалось, что Елена Петровна заглядывает в нашу комнату, чтобы проверить, сплю ли я. А по утрам, когда я готовила завтрак, она садилась за стол и начинала свою «игру».
— Аня, а ты знаешь, вот у нашей соседки, Марьи Васильевны, невестка – золото! И пироги печёт, и свекровь на дачу возит, и даже внуков забирает на выходные! А ты… ты даже с мамой своей не хочешь нормально общаться, я ж слышала, как ты по телефону с ней разговаривала.

В такие моменты мне хотелось разбить тарелку. Но я лишь сжимала губы и уходила в ванную, чтобы выплакаться втихаря. Я чувствовала себя мышью в своей же мышеловке. Дом, который был моей крепостью, превратился в тюрьму. Моя душа, когда-то наполненная мечтами о тепле и уюте, скукоживалась до размеров горошины, забитой в угол.

Но последней каплей стал случай с детской. Мы с Димой давно уже, еще до приезда свекрови, решили, что та маленькая комнатка, которая служила кладовкой, станет детской. И теперь, когда я потихоньку начала планировать, как мы ее переделаем, Елена Петровна неожиданно объявила, что она «очень нуждается в личном пространстве» и «просто не может жить в одной комнате с Анатолием Степановичем». А для этого, видите ли, ей нужна именно наша будущая детская. Вонючий склад превратится в ее спальню. Временный!
— Мы поставим там диванчик, – она притворно улыбалась, а глаза сверкали торжеством. – И телевизор. Мне так будет спокойнее. А вам двоим и так хорошо, большая комната у вас есть. Зачем вам ещё одна? Детей пока нет, вот и хорошо!

Я смотрела на неё, и внутри меня что-то оборвалось окончательно. Что-то, что держалось на последних ниточках терпения. Это было уже не просто вторжение, это была демонстрация полного игнорирования моих желаний, моей будущей семьи. Я не выдержу. Я не могу больше так жить.

Я помню тот вечер так отчетливо, будто это было вчера. За окном шумел дождь, смывая грязь с асфальта, а внутри меня что-то тоже медленно, но верно очищалось – от страха, от привычки угождать, от чувства вины, которое Елена Петровна так умело прививала мне годами.
Я сидела на кухне одна, ждала Диму с работы. На столе лежал раскрытый ноутбук. Я перечитала уже десяток статей про «конфликты со свекровью», «как выставить родственников из квартиры», «юридические аспекты проживания посторонних лиц». Посторонние лица… Как ужасно это звучит, когда речь идет о родителях твоего мужа. Но ведь это было именно так.

Именно эти слова – «потеряете себя» – заставили меня вздрогнуть. Я уже теряла себя. Я стала бледной тенью той жизнерадостной девушки, какой была до брака. Мои глаза потухли, улыбка исчезла. Мои друзья перестали звать меня на встречи, потому что я всегда находила отговорки, чтобы не отпрашиваться у свекрови. «Что скажут?» – эта фраза стала моим вторым именем.

Дима пришел домой, усталый, поцеловал меня в макушку. Елена Петровна тут же появилась на кухне.
— Дима, сынок, как ты сегодня? Ты голодный? Я тебе борщика налила, твоего любимого! – защебетала она, расплываясь в фальшивой улыбке.
Я молчала. Я ждала. Ждала, пока он поест. Ждала, пока свекровь пойдет смотреть свой любимый сериал в гостевой комнате. Я видела, как Дима поглядывал на меня, чувствуя напряжение в воздухе.
Когда дверь гостевой наконец закрылась, я глубоко вдохнула.
— Дима, нам нужно серьезно поговорить. – Мой голос дрогнул, но я продолжила. – Прямо сейчас.
Он вздрогнул. Видимо, понял, что речь пойдет не о новой марке чая. Он сел напротив меня, скрестив руки на груди.
— Что такое, Аня? Ты опять о маме?
— Да, Дима. О маме. И о нас. – Я собрала всю свою храбрость. – Я так больше не могу. Не могу. Я задыхаюсь в своем же доме. У меня нет личного пространства, у нас нет своей семьи. Мама контролирует каждый наш шаг, каждый мой вдох. Ты сам это видишь.

Дима хотел что-то сказать, но я подняла руку.
— Нет, послушай меня до конца. Я не могу планировать ребенка, зная, что нашей детской, по факту, нет. Я не могу спокойно находиться на кухне, не могу выбрать, что приготовить, не могу даже выйти из дома, чтобы не услышать за спиной: «А куда это Анечка пошла? И почему так рано вернулась?»

Я видела, как он сжимает кулаки. Он ненавидел конфликты, особенно с матерью. Но впервые за долгое время он смотрел на меня не как на причину проблем, а как на человека, которому по-настоящему больно.
— Они не съедут, Дима. Ты знаешь это. Они не хотят. Им удобно. Но мне так неудобно. Мне – невыносимо. И я больше не буду это терпеть. Я приняла решение.
Его глаза расширились.
— Какое решение?
— Мама и папа должны уехать из нашей квартиры. К себе. Их квартира готова. Я знаю это. Они продали ее несколько лет назад, сказав, что деньги нужны дедушке на лечение. Но дедушка умер, а деньги… деньги, скорее всего, где-то осели. Я не буду спрашивать, куда они делись. Но это их проблема. Не наша.

— Аня, ты что такое говоришь?! – Он сорвался с места. – Это же мои родители! Ты хочешь их на улицу выгнать?!
— Никто их не выгоняет на улицу, Дима! – Я уже не боялась кричать в ответ. Мой голос звучал твердо, уверенно. – У них есть, куда идти. Они просто не хотят. Они продали свою четырехкомнатную квартиру, чтобы жить за наш счет. У них есть деньги, у них есть возможность купить себе новое жилье, снять, куда угодно! Но они не хотят, потому что здесь удобно!

Он опустился на стул, закрыв лицо руками.
— Что же делать? Мама этого не переживет. Ты знаешь, какая она…
— Я знаю, Дима. Я прекрасно знаю. Но я знаю и другое. Я не переживу, если это продолжится. – Мои глаза наполнились слезами, но на этот раз это были слезы не от бессилия, а от боли и отчаяния. – Я потеряю себя окончательно. И я боюсь, что потеряю и тебя. Потому что я так не могу. Или мы – муж и жена, хозяева нашего дома, или… или нам нужно что-то решать. Но уже по отдельности.
Последние слова прозвучали как приговор. Он поднял на меня испуганные глаза.
— Ты… ты разводишься?
Я покачала головой.
— Я не хочу. Но я не могу быть твоей женой, если ты не видишь, как я страдаю. Если ты не готов меня защитить. Я хочу семью, Дима. Нашу семью. Без посторонних глаз и постоянного контроля. Я хочу, чтобы здесь было место для наших детей. А не для дивана Елены Петровны, который занимает мою мечту.

На несколько минут на кухне повисла тяжелая тишина, нарушаемая только тихим стуком дождя по подоконнику. Я смотрела на Диму, стараясь читать его мысли по его лицу. В нем боролись две силы: сыновья любовь и долг, и любовь к жене, к нашей, хоть и потрёпанной, но всё же семье. Я понимала, что это был самый тяжелый момент в его жизни. Выбрать между матерью и мной.

Наконец, он поднял голову. Глаза были красные, но взгляд казался более ясным, чем когда-либо.
— Что ты предлагаешь? – тихо спросил он.
— Я предлагаю установить срок. – Я подошла к столу и взяла лист бумаги. – Мы даем им месяц. За этот месяц они должны найти себе жилье. Съехать, купить, снять – неважно. Это их проблема. И твоя задача – донести им это. Ты – их сын. Это ты должен убедить их. Я устала быть той, кто всегда плохая.

— Месяц… – повторил он, будто пробуя на вкус это слово. – Это слишком мало.
— Это даже слишком много, Дима. Шесть лет – вот что такое «много». Я дам им все юридические бумаги, если захотят. Но это наш дом. И здесь должны жить только мы. Если они не согласятся… тогда… тогда я вынуждена буду обратиться в суд.
Последние слова были словно укол. Я не хотела доходить до этого. Но я была готова. Я почувствовала внутри себя ту силу, которая, казалось, была давно потеряна. Силу отчаяния, превратившегося в решимость.

На следующий день наш дом превратился в поле боя. Дмитрий, словно гладиатор, приговоренный к смерти, вышел «на арену», то есть, на кухню, где Елена Петровна уже царствовала над чашкой утреннего кофе.
Я, чтобы избежать первого удара, сбежала на работу, притворившись, что у меня срочные дела. Но сердце мое колотилось, предчувствуя шторм.
Телефонный звонок от Димы раздался в обед. Его голос был хриплым, уставшим.
— Аня… это было… ужасно. Мама кричала так, что, кажется, все соседи слышали. Она сказала, что я предатель, что ты меня околдовала. Что мы её, бездомную, бросаем. И Анатолий Степанович… он просто сидел и плачал.
Я сжала телефон в руке. Злость и боль боролись внутри.
— И что теперь? – спросила я, стараясь говорить спокойно.
— Она сказала… что не съедет. Что это её дом, что она не даст себя выгнать. Что мы будем жить вместе до самой смерти, раз она меня вырастила и нечего тут выделываться!
Я глубоко вздохнула. Это было ожидаемо.
— Хорошо, Дима. – Мой голос звучал странно спокойно. – Я дам тебе бумаги, которые ты должен показать ей. Уведомление. О том, что они должны покинуть квартиру в течение месяца. Иначе – суд. Это моя квартира, Дима. Юридически. И я готова бороться за неё.
Он молчал, потом выдавил:
— Аня, ты серьёзно? До суда доведёшь?
— Я серьёзна, как никогда, Дима. Ты сам знаешь, я доведена до ручки. Это мой дом. И моя жизнь. А я имею на них право. Ты со мной? Или с ними? Выбери, Дима. Прямо сейчас. Потому что я не готова ждать ещё шесть лет, пока стану окончательно чокнутой.

В трубке была тишина. Долгая, мучительная тишина. Я уже думала, что он бросил трубку. А потом услышала его голос, тихий, но на удивление твердый:
— Я… я с тобой, Аня. Я не хочу тебя потерять.
Это было всё, что мне нужно было услышать.

Через пять минут послышался сначала тихий разговор, потом снова крики Елены Петровны, визг. Я слышала обрывки фраз: «Неблагодарные!», «Подавитесь этой квартирой!», «Ты не мой сын!»
А потом наступила гробовая тишина. Я сидела, не двигаясь. Мое сердце стучало в ушах.
Через полчаса из комнаты вышел Дмитрий. Он выглядел измождённым, но в его глазах была какая-то новая решимость.
— Они… согласились. – Выдохнул он. – Сказали, что найдут жилье. За месяц. Но… – он посмотрел на меня с болью, – мама сказала, что ты ей больше не дочь. И я, получается, не сын.
Я кивнула. Это было ожидаемо. Тяжело. Больно. Но… это был выбор. Выбор в пользу нашего будущего.
— И что теперь? – тихо спросила я.
— Теперь будем искать для них жилье. Они попросили помочь с поиском. Сказали, что у них нет денег на новую покупку, а только на съем. И то, если я половину буду оплачивать.
Моё сердце сжалось. Ну конечно. Денег у них не было. Не было, потому что все деньги от продажи их четырёхкомнатной квартиры, я была уверена, они куда-то дели, что ж, пусть Дима решает эту проблему. Я готова была разделить эти расходы, если он сможет это организовать и будет жить в своей семье, в своем доме.

— Хорошо, – ответила я. – Я тоже помогу с поиском. Но только с поиском. Оплачивать съём – это уже на твоей совести. Я в эту авантюру с продажей старой квартиры не вмешивалась.

Но я держалась. Каждый день я просыпалась с мыслью, что осталось еще на один день меньше. Что скоро это закончится. И Дима… он держался. Он честно выполнял свою часть. Искал объявления о сдаче квартир, ездил с родителями на просмотры, выслушивал их постоянные жалобы и придирки. Он делал это ради нас. И это давало мне силы.

— Это же развалюха! – кричала она. – Ты хочешь, чтобы твоя мать жила в такой нищете?! Мы же привыкли к простору, к своей кухне!
— Мама, – твердо ответил Дима, – это лучшее, что мы смогли найти за месяц по нашим финансовым возможностям. Это чисто и безопасно.
«По нашим возможностям» – в этом и была ирония. Большая часть этих «возможностей» на оплату аренды, как я подозревала, были Димины, из нашего семейного бюджета, поскольку своих денег родители так и не «нашли». Но я молчала. Это была его жертва, его цена за наш мир. И я была готова ее принять.

День переезда был сложным. Елена Петровна двигалась медленно, стонала, драматично хваталась за сердце. Она говорила что-то Анатолию Степановичу о том, что «вот так всегда, сын родной выгнал мать из дома, как пса на улицу». Я же старалась держаться в стороне, упаковывая вещи. Дмитрий носил коробки, его лицо было каменно-неподвижным.
Когда последняя коробка была вынесена, и дверь закрылась за свекровью и свекром, наступила тишина. Оглушительная, непривычная.
Я посмотрела на Диму. Он опустился на диван, закрыл лицо руками. Я подошла, села рядом, обняла его. Он был таким измождённым, таким растерянным.
— Прости меня, – прошептала я. – Прости, что я заставила тебя пройти через это.
Он поднял голову. В его глазах стояли слезы.
— Нет, Аня. Прости меня ты. Что не сделал этого раньше. Что заставил тебя столько терпеть. Я люблю тебя, Аня. Я люблю тебя, и я понял, что семья – это мы. Это наша семья. А маму… я буду навещать. Помогать. Но теперь… теперь у нас будет свой дом.

Он обнял меня так крепко, как никогда раньше. И в этот момент я почувствовала, что мы действительно прошли через что-то очень важное. И вышли из этого сильнее.

Дима тоже изменился. Он стал более расслабленным, чаще улыбался. По вечерам мы сидели на кухне, подолгу разговаривая о всякой ерунде, как будто наверстывая упущенные годы. Он рассказывал о работе, я – о своих планах по обустройству дома.
— Знаешь, – сказал он мне как-то вечером, – а ведь ты была права. Они звонили мне сегодня, сказали, что им хорошо. И что им самим оказалось так комфортно в своей маленькой квартире. Без суеты, без нас. Странно, да?
Я улыбнулась. Это было лучшее подтверждение того, что мое решение было верным.

Отношения с Еленой Петровной остались… натянутыми. Она по-прежнему злилась, но теперь эта злость не имела над нами той власти. Когда Дима ездил к ней, он рассказывал, что она по-прежнему называет меня «той женщиной» или «твоей женой», но никогда – «Аней». Но я научилась с этим жить. Я понимала, что она никогда не признает своей неправоты. И, наверное, никогда не простит мне того, что я отстояла свои границы.

— Мама, – сказал Дима мне как-то. – Она постоянно спрашивает, когда вы с ней помиритесь. Говорит, что так нельзя, что семья – это святое.
Я посмотрела на него.
— Семья – это святое, Дима. Именно поэтому я и боролась за неё. За нашу семью. А что касается примирения… Возможно, когда-нибудь. Когда она поймет, что уважение важнее контроля. Но это уже ее путь. Не мой. Я не хочу больше жить в её драме. Я хочу жить в своём счастье.

И мы жили. Мы завели маленького пушистого котенка, которого назвали Счастье. И его весёлые прыжки по обновленной квартире, его мурчание по вечерам заполняли наш дом теплом и уютом. А скоро, я чувствовала, в этой детской, с зайчиками на обоях, появится настоящий малыш. И это будет наша новая, полноценная жизнь. Жизнь, которую я отвоевала. Жизнь, где мой дом был моей крепостью, а не тюрьмой. И пусть это решение стоило мне мира со свекровью, оно подарило мне самое ценное – мир в душе и в моем собственном доме. А это, поверьте, дорогого стоит.