Наши тройняшки — Часть 2
Сначала мы думали, что Тил просто играет. Воображение у них у всех всегда было бурное — иногда даже слишком. Но в этом было что-то… другое.
Он не рассказывал. Он вспоминал.
Со странной, пугающей точностью.
— «Ты помнишь, как Джексон прятал яблоки под подушкой, а потом у него завелись муравьи?»
— «Кто такой Джексон, Тил?», — спрашивала я.
Он пожимал плечами, как будто это я забывчивая.
— «Ну, наш брат. Джексон. Он старше нас на три года…»
— «Ты — наш старший, Тил. На две минуты старше Элая. И на три — Айры.»
— «Нет, — говорил он упрямо. — Он был до нас. Его комната была рядом с лестницей. Он не любил свет. Мы не могли заходить без стука…»
И тогда я впервые почувствовала, что-то действительно не так.
На следующий день, Айра замолчал.
Совсем.
Он больше не говорил своим «секретным» языком.
Не заканчивал фразы за братьев.
Он даже не смеялся на свои любимые мультфильмы.
Он просто смотрел на Тила, как будто боялся его. Или… как будто узнавал в нём кого-то другого.
— «Он врёт», — сказал Айра ночью, когда я укрывала его одеялом.
— «Кто?»
— «Тил. Он — не Тил. Он только выглядит, как он…»
Мне стало холодно, несмотря на то, что было лето. Окна были закрыты. Дом был тёплый. Но внутри меня что-то оборвалось.
Я стала вести дневник.
Записывала всё, что говорил Тил. Все «воспоминания», все имена, которые он упоминал: Джексон, миссис Лэнгли, даже какой-то «папа Джон», который якобы строил ему качели «в старом саду за прудом».
Никакого пруда у нас никогда не было.
Но Тил мог описать, где в саду росли пионы, где лежал разбитый фонарь, и как однажды он туда провалился и порезал руку.
На его руке — реальный шрам.
Только… он получил его, когда ему было два года, споткнувшись о собаку соседа. Я сама тогда была рядом. Я помню.
Прошло две недели.
Теперь Элай стал говорить во сне.
Сначала несвязные слова. Потом — имена. Не наши.
«Мама, не оставляй нас снова. Пожалуйста, не в этот раз…»
«Они сказали, что мы — ошибка. Но это не правда…»
«Мы всё ещё здесь. Мы не ушли.»
Когда я разбудила его, он не помнил ничего. Но наутро на его подушке была слеза.
Однажды Тил подошёл ко мне и спокойно сказал:
— «Мам, у тебя была другая семья, да?»
Я чуть не выронила чашку.
— «Что?»
— «До нас. Ты была мамой раньше. У тебя были дети. Двое. Один утонул. Другого… увезли. Потому что он… он делал что-то плохое.»
У меня сдавило грудь.
Я никогда не рассказывала о выкидыше за два года до рождения тройняшек. Даже мужу я не говорила, что иногда, в тишине, казалось, что ребёнок всё же был… хоть и ненадолго.
Тил не мог знать этого.
Он не должен был.
Я взяла их всех к психиатру.
Доктор Воронцова. Старше, спокойная, с глазами, в которых было слишком много понимания.
Она слушала Тила — долго, без перебиваний. Задавала вопросы.
В конце она сказала:
— «Он не фантазирует. По крайней мере, не в обычном смысле.»
— «Что вы имеете в виду?», — спросил я.
— «Он помнит то, чего не должен помнить. Возможно… из другой жизни.»
Я рассмеялась. Но это был нервный смех.
Доктор не смеялась.
— «Некоторые дети, особенно до 7 лет, иногда описывают прошлые жизни. С деталями, которые потом подтверждаются. Это редкость, но это документировано.»
Я не знала, что ответить.
Мои дети — не какие-то «особенные». Они просто дети.
Но что, если не совсем?
С тех пор всё стало хуже.
Элай стал рисовать — только чёрными и красными карандашами.
Он рисовал дома с красной дверью. Всегда один и тот же.
В окне — силуэт. Всегда три фигуры. И одна — в тени.
Айра начал бояться зеркал.
Он просил, чтобы их не было в комнате.
— «Иногда, когда я смотрю — я не я.», — говорил он.
А Тил…
Он стал просыпаться всё раньше. Не в слезах. А с улыбкой.
Но эта улыбка — не была детской.
Она была… воспоминанием.
— «Они возвращаются», — сказал он вчера. — «Скоро мы снова будем вместе.»
— «Кто?» — спросила я.
Он посмотрел на братьев.
Потом на меня.
— «Мы. Настоящие.»
