…но всё изменилось после того самого вечера.
Лукас стоял у порога нашей спальни. Его пижама была перекошена, волосы взъерошены, глаза широко раскрыты — он явно не спал.
— Что случилось, малыш? — прошептала я, подходя к нему.
Он чуть отступил назад и посмотрел на меня серьёзно, совсем не по-детски:
— Моя настоящая мама всё ещё живёт здесь.
Я замерла. От неожиданности я даже не сразу нашлась, что сказать. Подумала, может, это просто игра воображения. Дети ведь часто фантазируют.
— Ты имеешь в виду… ты вспоминаешь о ней? — попыталась я улыбнуться.
Он покачал головой:
— Нет. Она смотрит на меня ночью. Иногда она плачет.
Меня окатило ледяной волной. Невольно я оглянулась на лестницу, ведущую наверх, где находилась его комната. Темнота казалась враждебной.
— Ты, наверное, видел сон, Лукас. Иногда сны кажутся очень настоящими.
Он покачал головой снова и, тихо шмыгнув носом, прошептал:
— Она не хочет, чтобы ты жила с нами.
На следующее утро я рассказала Бену об этом. Он улыбнулся, но в его глазах промелькнула тень.
— Он скучает по ней. Иногда, думаю, он пытается найти способ чувствовать её рядом. Это может выражаться в таких историях. Он же ребёнок.
Я кивнула. Хотела поверить. Очень хотела.
Но с этого дня в доме начали происходить вещи, которые невозможно было объяснить логикой.
Сначала это были мелочи. Я оставляла игрушки Лукаса на полке, а потом находила их разбросанными по полу, как будто кто-то нарочно сбрасывал их. Или я точно помнила, что закрыла окно в детской, но наутро оно оказывалось настежь открытым, несмотря на ночной ливень.
Я винила себя: устала, отвлеклась, запамятовала. Но чувство, что кто-то ещё присутствует в доме, нарастало.
Однажды ночью я проснулась от шороха. Сначала подумала, что это Лукас — может, встал попить воды. Я вышла в коридор и увидела, что дверь в его комнату приоткрыта. Я осторожно заглянула.
Лукас сидел на полу, спиной ко мне, и, казалось, с кем-то разговаривал.
— Что ты делаешь, милый? — прошептала я, подходя.
Он вздрогнул, обернулся, а потом указал в угол комнаты.
— Я разговаривал с мамой. Она сказала, что ты лжёшь.
— О чём?
— Что её больше нет.
Я села рядом, обняла его, стараясь сохранять спокойствие.
— Лукас, ты знаешь, что она умерла. Папа говорил тебе. Ты даже был на прощании…
Он не ответил. Только посмотрел в тот самый угол. Его губы дрогнули.
— Она злится, когда ты так говоришь. Она не хочет, чтобы ты спала в её кровати.
Следующие дни стали пыткой.
Иногда я слышала шаги за спиной, когда была одна в комнате. Ощущала запах духов — тонкий, сладкий аромат жасмина, не мой. Бен сказал, что именно такие носила Айрин.
Однажды я проснулась среди ночи от ощущения, будто кто-то сидит на краю кровати. Я открыла глаза — никого. Но подушка рядом была вмята, словно там недавно кто-то лежал.
Я стала пугаться ночи. Пугаться одиночества. И — что страшнее — пугаться Лукаса.
Он начал рисовать. Не солнечные домики и зверушек, как раньше, а чёрные фигуры без лиц, в окружении серого дыма. На одном рисунке я увидела себя. Я стояла в дверях и держала за руку Лукаса. А за моей спиной, из стены, вытягивалась бледная женская рука.
— Кто это? — спросила я, стараясь не выдать дрожи в голосе.
— Мама. Она хочет забрать меня обратно.
Я попыталась говорить с Беном серьёзно. Он, казалось, начал замечать, что со мной что-то происходит, но не верил в сверхъестественное.
— Ты устала. Всё-таки большая перемена — новая семья, новый дом. Айрин умерла всего два года назад. Мы все ещё учимся жить дальше.
Я хотела кивнуть. Хотела сказать, что он прав. Но как объяснить то, что я нашла свадебную фотографию Айрин с разорванным лицом, спрятанную под подушкой Лукаса? Или то, что на зеркале в ванной появилась надпись «УЙДИ», как будто написанная на запотевшем стекле чьим-то пальцем?
На четвёртую неделю всё изменилось. Вечером Бен задержался на работе, и я укладывала Лукаса спать.
Он вдруг сказал:
— Она хочет поговорить с тобой.
— Кто?
— Мама.
Он подошёл к стене, провёл по ней ладонью и прошептал:
— Она здесь. Всегда была.
Я замерла. И в этот момент лампа на тумбочке взорвалась. Не просто перегорела — именно взорвалась, как от внутреннего давления.
Лукас не дрогнул. Лишь смотрел в темноту с лёгкой улыбкой.
— Она говорит, ты скоро уйдёшь. Так будет лучше для всех.
Я провела ночь на кухне с включённым светом. В тот же день поехала к соседке — миссис Хендри, пожилой женщине, которая жила здесь десятки лет.
— Я знала Айрин, — сказала она, наливая мне чай. — Хорошая была девушка. Но с характером. Слишком сильная привязанность к дому. К Лукасу. Даже после смерти…
— Что вы имеете в виду?
Старушка посмотрела на меня внимательно.
— Перед смертью она говорила: “Если кто-то войдёт в мой дом и попробует заменить меня — я не уйду. Никогда.”
Теперь я поняла. Всё это время Айрин не ушла. Не смогла. Или не захотела.
Я вернулась домой, когда было уже темно. В доме было холодно. Не от температуры, а от чего-то другого — будто сама атмосфера стала тяжёлой.
Лукас уже спал. Бен вернулся позже, и я сказала ему всё. Не умолчала ни о чём.
Он молчал. Потом медленно поднял глаза и произнёс:
— Я тоже её чувствую. Каждый день. Я просто… не хотел это признавать.
Этой ночью мы спали вместе, крепко прижавшись друг к другу. Но ровно в 3:13 — все часы в доме остановились. Свет погас. И я услышала плач. Женский, тихий, тянущийся.
Он доносился из детской.
Когда я вошла туда, Лукас спал, но над ним стояла женская фигура в белом, с длинными тёмными волосами. Она медленно обернулась, и я увидела лицо без глаз.
Я закричала.
Наутро Бен отвёз Лукаса к своей матери. Я осталась одна, собрала вещи. Уходить — единственный выход.
Перед самым отъездом я бросила последний взгляд на дом. В окне детской стоял Лукас. А за ним — она.
Айрин.
Он махнул мне рукой.
Она — нет.
Конец?
Нет. Это было только начало.
Некоторые матери никогда не уходят.
Даже после смерти.
