Ночь опустилась на особняк Павла Ильича с такой тишиной, что даже старинные часы в гостиной, казалось, тикали глуше. Марина не спешила идти к нему. Слова «Сделаем это» звучали в её голове неоднозначно. Она была не робкого десятка, но ситуация была странной. Ей было всего тридцать четыре, и работа сиделкой — не мечта, но способ выживания после развода и ухода матери. Павел Ильич — восьмидесятилетний миллионер, с ледяным выражением лица и руками, похожими на сухие ветви.
И всё же что-то в его взгляде заставляло сердце Марины дрожать. Не от страха — от сострадания.
Она постучала в дверь его спальни.
— Павел Ильич, вы просили…
— Входите, Марина, — прозвучал знакомый, но удивительно мягкий голос.
Он лежал, укрытый до груди, ночник отбрасывал тёплый свет на его лицо. Рядом стояла чашка с ромашковым чаем и раскрытая книга.
— Я не могу спать, — сказал он, глядя в потолок. — Лежу… думаю, как прожил жизнь. Всё, чего добился, не имеет смысла, если некому сказать «спокойной ночи». Вот это и хотел сделать.
Он повернул голову к ней:
— Давайте просто посидим немного? Не молча. Расскажите мне, кем вы мечтали быть в детстве.
Марина села на край кресла. Она ожидала чего угодно — капризов, бреда старика, даже недостойного предложения. Но только не… разговор по душам.
— Мечтала быть актрисой, — тихо сказала она, — но жизнь — не сцена. Отец ушёл, когда мне было девять. Мама выживала, как могла. Пришлось взрослеть быстро.
— Жаль, — сказал он. — Наверное, вы бы были хорошей актрисой. У вас глаза — как у тех, кто много видел, но не ожесточился.
Марина опустила взгляд. Он видел в ней больше, чем кто-либо за последние годы.
— А вы, Павел Ильич? Мечтали быть миллионером?
Он усмехнулся.
— Мечтал быть художником. Рисовал — тайком от отца. Но он смеялся: «Художники — это нищие бродяги». И я стал строить заводы. Деньги пришли, а картины ушли. Ни одной не осталось. Ни одной мечты. Только артрит и пустота.
Он замолчал. В комнате повисла тишина, прерываемая только гулом ветра за окном.
— Можно… я возьму вас за руку? — вдруг спросила Марина.
Он кивнул. Она осторожно положила ладонь на его руку. Та была сухой, но тёплой. Он чуть сжал её пальцы, и в этот момент Марина почувствовала — в этом прикосновении было больше жизни, чем во многих объятиях её прошлого.
— Спасибо, — прошептал он. — Спасибо, что пришли.
Она осталась с ним до самого утра, не заметив, как уснула в кресле, всё ещё держа его за руку.
Утро было тихим. Марина проснулась в кресле, спина болела, но сердце было удивительно спокойно. Павел Ильич ещё спал, с лёгкой улыбкой на губах. Что-то в нём изменилось за ночь. Он выглядел моложе. Или просто… живее.
Когда он проснулся, первым делом сказал:
— Спасибо. Вы сделали для меня больше, чем лучшие врачи. Вы вернули мне… надежду.
Весь день прошёл иначе. Он даже попробовал сам держать ложку за обедом — впервые за полгода. А после обеда вдруг сказал:
— Хочу вам кое-что показать.
Он велел ей подняться на третий этаж, в старую комнату, которую давно никто не открывал. Ключ хранился у него под подушкой. Комната была пыльной, с высокими окнами и запахом времени. На стенах — портреты, некоторые наполовину спрятаны под тряпками.
— Это мои картины, — сказал он. — Спрятал их, когда отец умер. С тех пор не открывал. Но… с вами хочу посмотреть.
Марина сняла покрывало с первого холста — портрет молодой женщины с яркими глазами и русыми волосами.
— Это… она? — осторожно спросила Марина.
Он кивнул.
— Моя Вера. Моя жена. Мы были молоды, бедны и влюблены. Но я выбрал деньги. Всё время работал, забывая о ней. Она ушла в сорок лет… от рака. Я не успел. Ни попросить прощения, ни просто… обнять.
Он провёл рукой по холсту.
— Я всё рисовал её лицо, чтобы не забыть. А потом — спрятал. Потому что не выдерживал.
Марина смотрела на него и чувствовала — за этим скупым стариком скрывалось огромное сердце, которое много лет пряталось за бронёй одиночества.
— Хотите… я помогу вам восстановить мастерскую? — спросила она. — Пусть ваша рука плохо двигается, но я могу держать кисть вместе с вами. Или вы будете говорить, а я — рисовать.
Он улыбнулся.
— А вы знаете, Марина… вы не просто сиделка. Вы — мой шанс на искупление.
Прошло две недели. Особняк будто ожил. Павел Ильич снова начал рисовать — по вечерам, сидя у окна, а Марина держала кисть в его пальцах. Они смеялись, спорили, вспоминали. Он рассказывал о своих юношеских мечтах, а она — о своей жизни.
Он стал другим: просил читать стихи, слушал музыку, а однажды даже попросил вытащить старый патефон.
— Я хочу станцевать, — сказал он, усмехаясь. — Хоть немного. Хоть мысленно.
И она протянула ему руку. Он встал, опираясь на неё, и сделал несколько медленных шагов, будто танцуя. Они оба смеялись — до слёз.
Однажды вечером он попросил:
— Марина, я написал завещание. Всё оставляю на благотворительность. А вам — мастерскую. И один портрет.
— Мне?! Зачем? Я ведь всего лишь…
— Не говорите так. Вы дали мне больше, чем миллионы. Вы вернули мне Веру. Вы вернули меня себе.
А через неделю он тихо ушёл во сне. Марина нашла его с лёгкой улыбкой на губах. На тумбочке стоял портрет — её. Она узнала себя по глазам, по выражению лица. Он нарисовал её. Неидеально, дрожащей рукой, но с такой теплотой…
Внизу, в мастерской, она нашла ещё один холст. Подписанный: «Прощение». Там была Вера, он сам — седой и старый, и между ними — свет. И надпись: «Теперь я не один».
Марина осталась в доме. Она открыла художественную студию для пожилых. А в холле висел тот самый портрет, с которого всё началось — с прикосновения руки и слов:
— У меня давно этого не было…
Конец.
